За непонятными научными терминами и формулировками часто скрывается сложная наука. Но бывает и наоборот: сложная форма, жаргонизмы, термины и непростые методики скрывают банальные идеи и отсутствие интеллектуального прогресса. Это связано и с массовостью современных научных институтов, и с уровнем образования, а иногда — и с преднамеренными манипуляциями. И эта проблема не нова. В книге «Социальные науки как колдовство», написанной еще в 1972 году, но только сейчас опубликованной на русском языке «Издательством Института Гайдара» в переводе Дмитрия Кралечкина, польско-британский социолог Станислав Андрески описывает в этой оптике социальные науки середины XX века. Андрески критикует значительную часть социологических и психологических исследований, сравнивая их с колдовством — ритуальными практиками, в которых научная деятельность часто (но не всегда!) имитируется и маскирует отсутствие нового знания. С момента написания книги прошло больше полувека, но, как минимум, часть предостережений Андрески можно в большей или меньшей степени перенести и на современную науку. Предлагаем вам ознакомиться с отрывком, в котором Андрески на исторических примерах оценивает применимость количественных методов в социологии и политологии, и оценить, сохраняют ли эти рассуждения свою актуальность сегодня.
***
Часто говорят, что измерение — начало науки (если мы имеем в виду точную науку), поскольку наша способность предсказывать поведение того или иного феномена неизбежно остается весьма ограниченной, пока мы не можем его измерить. Однако из этого не следует, что вообще никакое знание без измерения невозможно или что такое знание бесполезно — хотя именно такой вывод (как мы выяснили в предыдущей главе) сделали многие социологи и психологи, ошибочно поверившие в то, что только так они могут сохранить научность своей дисциплины. Однако истинный дух научности состоит в попытке добиться того максимального приближения к истине, которое возможно в данных условиях, и было бы ребячеством требовать либо полной точности, либо ничего. Те, кто отказывается иметь дело с важными и интересными проблемами просто потому, что релевантные для них факторы не могут быть измерены, обрекают социальные науки на бесплодие, поскольку мы не можем существенно продвинуться в изучении измеримых переменных, если они зависят или тесно связаны с неизмеримыми факторами, о природе и действии которых нам ничего не известно. Слабость такого рода снижает полезность экономической теории: несмотря на значительную изощренность экономических техник и математических моделей, она по-прежнему не способна предсказать такой базовый экономической феномен, как инфляция, поскольку исключает из своего универсума дискурса неизмеримые, но весьма важные в причинно-следственном отношении факторы (например, равновесие политических сил), оставляя их заботам неряшливых сестер — социологии и политологии (с которыми большинство экономистов не хотят иметь ничего общего) — или же попросту задвигая их в категорию «при прочих равных условиях».
Упоминание о коррупции в предыдущей главе подводит нас к неопровержимому аргументу против самой возможности построения точной науки об обществе (и особенно политики): как и все остальные феномены, цель которых подразумевает тайну, коррупция неизмерима по самой своей природе, а не в силу недостаточного развития техник квантификации. Мы можем выдвигать более или менее обоснованные предположения об абсолютной или относительной величине финансов, проходящих через коррупционные каналы в Лагосе или Джерси, однако невозможно изобрести точный метод сбора статистической информации такого рода, так же как невозможно знать, сколько убийств остается незамеченными. Если бы люди были готовы ответить на вопросы о хищениях и взятках, которыми они занимаются, это означало бы, что такие практики приобрели характер законной мзды, а потому перестали быть коррупцией, само понятие которой указывает на запретность и постыдность подобных актов. Иными словами, такой феномен, чтобы стать измеримым, должен исчезнуть.
Сторонники исключительного приоритета квантификации, если они хотят обосновать свои доводы, должны были бы доказать то, что либо коррупцию можно измерить, либо этот фактор не имеетзначения. Первое, как мы убедились, невозможно, а утверждать, что практики коррупции не играют важной роли в социальных процессах, — значит быть либо лицемером, либо восторженным идеалистом. В действительности (что можно понять из моих книг «Паразитизм и подрыв в Латинской Америке» и «Африканская проблема») этот фактор как ничто другое лучше объясняет провал или, скорее, неэффективность планов развития, разработанных экономистами для спасения бедных стран.
Взяточничество, хищения и другие варианты финансовых махинаций не исчерпывают всего списка действий, основанных на секретности, которые всегда были, есть и (пока природа человека не изменится до неузнаваемости) будут оставаться важным инструментом приобретения и сохранения власти, а также уклонения от стороннего контроля. Чтобы сравнять с землей все эти преграды приватности и конфиденциальности, мешающие добыче полных и точных данных о человеческом поведении, потребовалась бы намного большая власть, чем у Сталина и Гитлера; к тому же те, у кого было бы так много власти, вряд ли пожелали бы обнародовать свои знания, а потому секреты все равно бы сохранились.
Лозунг, согласно которому знание — это власть, обладает, конечно, недвусмысленным значением, когда имеется в виду власть человечества над нечеловеческой природой; однако он становится довольно сомнительным при применении к человеческим отношениям, поскольку тогда возникает вопрос: кто знает и кто предмет знания? Специалисты по социальным наукам часто бойко заявляют, что их исследования сулят нам власть над социальными процессами, но не уточняют, кто это мы.
Вернемся к вопросу квантификации: если рассмотреть данные, используемые сторонниками количественных методов за пределами экономики, легко понять, что подавляющее большинство из них сводится к накоплению ответов на анкеты, в которых вопросы задаются о вещах крайне поверхностных. Такое впечатление, что кто-то пытается построить метеорологию как науку, ограничиваясь сложными расчетами колыханий флагов. В достаточно демократических странах голоса избирателей представляются естественным базисом для квантификации, и результаты выборов позволяют прийти к ряду интересных выводов, однако только наивный или нечестный псефолог возьмется утверждать, что его наука дает достаточное представление о политике. Только полная нечувствительность к логичному применению слов позволяет приклеивать ярлык «политическое поведение» исключительно к голосованию, словно бы закулисные договоренности, заговоры, убийства, тюремные заключения, революции, взятки, войны и многие другие неприятные вещи не составляли в той же или даже большей мере обычное содержание политического процесса. То же самое возражение можно предъявить и вводящему в заблуждение названию одной из лучших недавних книг по политической социологии — «Политическому человеку» С. М. Липсета, в которой небезынтересным образом проясняются некоторые моменты политики, основанной на достаточно свободных и честных выборах, но не уделяется внимания таким менее культурным действиям «политического человека», как империализм, интриги или террор.
Возможно, общая увлеченность квантификацией обусловлена не только пуризмом, но также и желанием найти предлог для того, чтобы замести под ковер опасные или неприятные проблемы. Это можно предположить, основываясь на нежелании — необъяснимом на одних лишь методологических основаниях — применять уже имеющийся критерий, а именно финансовые транзакции, хотя различия в количестве денег, контролируемых разными группами, классами, кликами или институтами, являются наилучшим количественным показателем перемен в их власти и статусе. Однако выходят книги по стратификации и политике, где этот неприглядный, но ключевой фактор даже не упоминается. Достаточно странно то, что единственная известная мне книга, в которой этот вопрос рассматривается в верном свете, посвящена стране, в которой не лучшая экономическая статистика, — я имею в виду работу «Развитие капитализма в Кот-д’Ивуаре» египетского экономиста Самира Амина. Некоторые советологи или синологи также удачно применяют материалы такого рода, если только они могут их достать, в то время как социологи, пишущие о своем собственном обществе, не снисходят до столь грубых материй и ограничивают свое внимание тем, что люди сами говорят о своем положении в обществе. Первые американские социологи, такие как Эдвард Росс и Франклин Гиддингс или даже «социал-дарвинист» Уильям Самнер, рассуждали о богатстве, бедности и эксплуатации, но с тех пор, как фонды стали осыпать ученых свой манной, вышла только одна книга по экономическому неравенству в США — «Богатство и власть в Америке», написанная Габриэлем Колко, историком из числа «новых левых». То, что академические ученые с гораздо большей готовностью применяют анализ такого рода к враждебным или мертвым системам, чем к той, в которой они живут сами, указывает на возможную материальную заинтересованность.
Массовые количественные данные обычно собираются о том, что желают узнать правительства или другие крупные организации, готовые также и распространять такие знания. Кроме того, хотя обычно не возникает никаких серьезных затруднений в получении правдивых ответов на анкетные вопросы о любимом цвете оберточной бумаги или марке автомобиля, практически невозможно получить честную инсайдерскую информацию обо всем том, что подлежит наказанию или же ощущается респондентом в глубине души как что-то постыдное. Нельзя придумать методы, которые позволили бы нам точно измерить степень народной поддержки диктатора-террориста или же объем уклонения от налогов. Статистика сексуальных отклонений стала доступной только тогда, когда люди перестали испытывать за них глубокий стыд. Из этого следует, что любой, кто отстаивает методологические каноны, исключающие из рассмотрения неколичественные факторы, поддерживает своими аргументами общепринятые установки и желание верхушки представить все в ярком свете.
Во время своего пребывания в России при дворе Екатерины II великий швейцарский математик Эйлер поспорил о существовании Бога. Чтобы сокрушить в этой битве остроумие вольтерианцев, он попросил, чтобы ему принесли грифельную доску, и написал на ней:
(x + y)2 = x2 + 2xy + y2,
следовательно, Бог существует.
Интеллектуалы, не способные оспорить значение формулы, которую они не понимали, и в то же время не желающие сознаться в своем невежестве, с этим аргументом согласились. В силу сохраняющегося общего невежества выгода от применения математических формул, позволяющих ослепить людей наукой, внушить уважение и навязать им необоснованные мнения, с тех пор, скорее всего, не уменьшилась. Поскольку социологи, обходящие квартиры, какова бы ни была их гуманитарная подготовка, не разбираются в математике и не понимают формул, а представители естественных наук не могут понять проблемы, к которым эти формулы должны применяться, и думают, что работы, похожие на их собственные, скорее всего, научнее тех, что не похожи, жонглирование математическими формулами и словами «входные данные», «выходные данные», «энтропия», а также другими заимствованиями из естественных наук — неважно, насколько нелепыми — приносит специалисту по социальным наукам определенные выгоды. В лучшем случае оно позволяет такому ученому убить двух зайцев: не высказывать своего мнения по неудобному или опасному вопросу и в то же время набирать очки в академической игре за статусы. Одной из наиболее успешных попыток, предпринятых в этом направлении, является так называемая топологическая психология Курта Левина, состоящая исключительно из банальностей, ставших непонятными и таинственными благодаря языку, полному геометрических украшательств. Другие примеры (включая так называемую социометрию) приводятся в первой главе моей работы «Применения сравнительной социологии».
Хотя в последние десятилетия прошлого столетия французские и бельгийские авторы использовали термин «социометрия» с достаточно скромными целями — для обозначения статистических измерений социальных явлений, — в своей современной версии этот термин стал намного более претенциозным. Основатель социометрии Якоб Морено в предисловии к своему главному трактату «Кто выживет?» говорит о том, что «начала социометрии подобны божественным началам». Своими предшественниками он считает Иисуса и Сократа, которого он, безусловно, превзошел в способности не только зарабатывать деньги, но и избегать телесного ущерба.
Подробнее читайте:
Андрески, C. Социальные науки как колдовство / Станислав Андрески; [перевод с английского Дмитрия Кралечкина]. — Москва: Издательство Института Гайдара, 2025.— 336 с.